В селе Богородском я остановился ночевать, проживающий тут помещик (Скрипицын – прим. автора) звал меня к себе, но я не пошел, во 1-х потому, что крестьяне государственные и богородские – принадлежащие другому помещику – весьма живописно образовывали его кулаком, жидомором, гадким человеком.

            21-го утром явился ко мне благочинный и представил выписки из метрик по целому благочинию. Была речь о раскольниках, но толку добиться я мало, потому что лихие рты умеют извертываться (а благочинный был лихой) и их  не скоро поймаешь. Однако он сказал: «Празднованье пятниц похоже на секту, – т. е. на суеверие, а истребишь ли суеверия?» По словам его, во всем благочинии есть один раскольник в д. Пасынковой, – но мне и Топтыгина показалась раскольническою. Самая Морская подозрительна, хотя мужики были разговорчивы и ласковы со мною, а молодые бабы и девки, разрядившись, после обеда, в шелковые сарафаны и платья и водя по улице хоровод, звали меня участвовать: торопясь (а что толку из этой торопливости) окончить обозрение уезда, я с сожалением отказался от этого приглашения. Впрочем любезность моя со всеми, не смотря на сцену с «братцами» – кажется оставила в Морской впечатление хорошее: вот с таким-то впечатлением можно ожидать чего-нибудь положительного…

            Важны слова Благочинного: «Когда доведешь раскольника до того положения, что он должен позвать своего начальника, он мнется-мнется и ответит: и отец, и мать мои молились так…»

            Ходил я к Скрипицыну и нашел в нем образованного человека, который поострил над статистическою целью нашей экспедиции и весьма дельно и весьма серьезно заметил, что тогда только можно вывесть заключение о «среднем наличном населении в Ярославской губернии, когда мы произведем наблюдения в разное время года, потому что летом бывает временно народу более, осенью несравненно менее, равно зимою и в начале весны». И советовал представить начальству о повторении перечисления. Хорошо было бы это и в отношении к второй цели…

            Объезжая приход Богородский, я усомнился в православии деревень Марьиной, Петровки и сельца Федосьина… Встречались кресты на воротах и что всего замечательнее – потому что это замечено мною уже давно – домы с этими крестами стоят всегда на концах деревень, как-то отдельно. Особенно странен дом в Петровке – кресты везде и кресты довольно старые, я готов был сорвать хоть один, если бы никого не было… и двор преогромный… но в доме быть я не мог, по случаю отсутствия хозяев он был заперт и только девчонки и мальчишки играли на крыльце его.

            В деревне Чулковой такой же закрещенный дом обратил мое внимание и я хотел остановиться в нем, – но был он заперт. После явилась 80-ти летняя старуха, по физиономии староверка, плакалась предо мною о сиротстве своем, а когда я потолковал с нею «от божества» – она звала к себе (в этот дом) ночевать. Но предо мною была Подосиновка и Голенищево, усадьба её владельца – я поспешил туда.

            Я не читал нынешнего романа г. Григоровича «Проселочные дороги»[1] – но, разъезжая по этим дорогам, вспоминал путешествие Павла Ивановича Чичикова и гоголевское описание серенького небосклона и грязненького грунта, так все это похоже, похоже…

            Жаль, что нет человека с которым можно было бы делиться наблюдениями над типами мужиков, баб, попов, дьяков, разнокалиберных помещиков! Вот сухорукий одержимый падучею болезнью Михайлов, вдобавок схвативший гоноррею, а с ним живет какой-то Алексей Алексеевич – вечно толкующий о собаках и лошадях и не имеющие ни собак хороших, ни хороших лошадей, ни хороших понятий об них. Вот братья Строевы у которых не смотря на прозвание, не устроены хаты и имеют они только собственные души. Вот 113-летняя старуха Терпѝгорева, и доселе ходящая и ездящая летом и зимою в коленкоровом шушуне, напоминающая Коробочку но не похожая на нее. Вот Коллежский Асессор Проканин, уездный судья, живущий в избе, курящий сигару, закутанный в тулуп летом, на дворе 25⁰ тепла. Он зябнет с мая 1852 и мешается в уме и языке (по собственному сознанию) – в тот день был ливень, взнес мосты, – Проканин едва не утонул. Вот Селифонтов, по английски, обедающий в 7-м часов вечера и приглашающий меня завтракать в 7-м часу вечера. Вот Скрипицын, гоняющийся за девками, разломавший ограду церкви на свою конюшню, сеящий клевер и ловящий крестьянских лошадей и коров прельстившихся этим кушаньем и получающий за выкуп по полтиннику, и ктитор и строитель он церкви. Вот Екатерина и Любовь Андреевны хвалящие распрекрасного священника, бранящия Сеньку-подлеца, потчивающие меня сочными сочнями. Вот… Вот… Вот и он, Николай Алексеевич Аргун, разсказывающий мне «Всю орфографию своей жизни, непохожей ни на один статистический журнал наших писателей Марлинского, Миронеева (и описанного Загоскина) Сенявина (?), Пушкина» – вот он играющий на гитаре, собирающий ся меня и зарезать и «расписать по календарю», – т. е. Брюсову, и запевающий «Полоса ль моя, полосонька» и просящий моего ходатайства о сыне…

            И слушал я все это, слушал терпеливо, и видел в нем стараго служаку полицейскаго, который и под пьяную руку не разболтается до распашки, и выпытывал о Подосиновцах, и добился только одного: «откровенно вам сказать, и разскажу я, бывший земский заседатель, и разскажу я все, не узнавши вас?.. Я вижу, вы добрый человек, да все-таки питерский, все-таки коммандированный… Я разскажу вам о себе, о своей ведьме жене… а то, батюшка, и о Пошехонье не буду разсказывать – ведь, известное дело, так и выпытывают… заведут про Фому, а узнают о Ерёме… выпьемте-ка!.. » И пил, и пил я с ним, а все ни слова о раскольниках!

______________________

^[1] Григорович Д. В. Проселочные дороги: Роман без интриги. СПб., 1852.