27 июля. Мышкин.

            Вот тебе и спеши оканчивать! Вот и сижу другие сутки: нет, дескать, лошадей и ранее вечера не будут!.. Вот тебе и открытые листы!.. Ну, положим, вчера я пробыл в Мышином граде даже охотно, потому, что ходил в баню, как следует христианину, живущему в доме христиан древних, сиречь раскольников, по выражению пьяного стряпчаго, хоть хозяин мой и курил сигару… Чорт знает что будут говорить (или уже говорят) обо мне? Я якшаюсь с разным сбродом, вожу хлеб-соль с каждым, пью портер с Замятниным и Орешниковым, жму руку Сицкову, играю в три листа с Москательниковым, с почтением осведомляюсь о здоровье «почтеннейшаго Тимофея Васильевича Чистова», позволяю Городничему фамильярно называть себя «ты» – и проч. и проч. Один почтеннейший Тимофей Васильевич наплетет (или уже наплел на меня) и Бутурлину, и Оржевскому, и самому Министру короба три, да еще сплетник стряпчий выдумает короба три… И будет много правды в их словах: и игрок я в три листика, и дружески беседовал на скамеечке с Замяткиным, и обедывал у Орешникова, и пивал портер с тем и другим, и проч и проч. Но, друзья мои! Знаете ли вы, догадываетесь ли вы, что это панибратство было целью узнать что-нибудь об вас, от вас?.. И разве я не доволен например вчерашним днем, хоть эти проклятые три листа очистили мой кошелек? Не вы ли, г. Стряпчий, не вы ли, г. Городничий, г. Комиссионер, г. Ратман, не вы ли вчера, толкуя меж собою о тюремном комитете, изволили высказаться, что Чистовы, Орешниковы, Суханов, Клевцовы хоть и ходят в церковь, а староверы?.. Ведь я не спрашивал вас об этом и даже не слушал вашего разговора, я смотрел какую-то «Modlitwy[1]», нюхал ничем не пахнущие георгины а потом завел речь об устройстве клиник… Разве я не доволен, когда стряпчий напрямик называет жену старшего Орешникова или мою хозяйку раскольницами?.. Вот для чего я держу себя за панибрата с вами, а – там будь что будет! Пусть скажут, что я не похож на министерского чиновника, что я слишком не церемонен и проч. и проч…

            Из за того же прожил я и в Голенищеве, у Аргуна, целые сутки… Я подъезжал к своей цели и так и сяк, и пел и пил с хозяином, и калякал с пастухом и птичницею, и подделывался под тон жены Аргуна и кое-кое-как втянул ее в разсказы о раскольниках, но что станешь делать? Муж завел свое: «Да что вы слушаете о таких пустяках! И говорить не дам, и слушать не дам! Вздор-вздор-вздор! Вот я лучше разскажу всю орфографию своей жизни: жена моя ведьма – только хвоста нет! Ведьма! Да, ведьма! Скрыпицынской породы… ведь она незаконнорожденная, да! Вот-что!..» И он действительно достиг своей цели – прервал рассказец, которые я начал-было слушать с жадностию, также прервал он её разсказы о курганах в Тверской губернии. Но замечательно вот что: оба Аргуны, и муж и жена не раз высказывали свои опасения относительно повиновения крестьян, впрочем всегда оговариваясь: «Мы держим их хорошо, пожаловаться не могут, да это такой народец – Ярославцы! Воспитанные! Образованные!..»

            Замечательно также и то, как держат себя Аргуновские крестьяне в отношении к своим господам. Я рано утром выходил на берег Карожичны или в поле и заводил разговоры с тем или другим мужиком или бабою. Главная цель моя была еще ближе ознакомиться с их идеями, высказанными нищими, открыть в этом секту. С двух-трех слов они задавали мне вопрос: «Так ты, батюшка, (а двое по прежнему назвали меня «братцом») не знакомый нашему Аргуну-то? А мы думали ты в гости приехал, а ты, слышь, описывать приехал сколько народу где и как живут, и всех ты, слышь описываешь, не одних «рабов»… посмотрико, опишико… наше житье вó-какое…» Даже самая птичница, старуха хитрая, умеющая хорошо говорить, (Nb. нихочаще любыя) и та, после долгаго разговора со мною задала мне вопрос очень странный и дерзкий: «А что, скажите Христа ради, после ваших описей-то сделают что-нибудь в пользу рабскую?.. Аль еще более скрутят нас? Ужь эти здешние-то цари да боги (и она показала глазами на барский дом и за реку на сельцо Чулково – г. Караулова) довольно начествовались… пора бы сделать что-нибудь и в пользу рабскую…» Я даже попятился от старухи: такой либерализм удивил меня.

            Почти в каждой деревне я слышу отголоски ропота на подвласное свое состояние, какую-нибудь ироническую выходку против помещиков, желание быть свободными, – но так прямо не говорил мне никто… При том в речах старухи видно было что-то обдуманное не мужицкой головою и эти «братцы – к/хрестьяне» – Подосиновцы показались мне прозелитами[2] секты политической, скрытой под религиозною формою…

______________________

[1] Молитву.

[2] Прозелитизм – стремление обратить других в свою веру.