Н.Н. Воронин

«СКАЗАНИЕ О РУСИ И О ВѢЧЕМЪ ОЛЗѢ» В РУКОПИСЯХ А.Я. АРТЫНОВА (К истории литературных подделок начала XIX в.). Ч. 2

 // Археогафический ежегодник за 1974 год. М., 1975. С. 175-198.

            В рукописях Артынова встречаются отрывки любопытного текста «Сказание о Руси и о вѣчемъ Олзѣ». Целиком оно помещено лишь в одной рукописи: «Сборнике Ярославской губернии Ростовской округи села Угодич крестьянина Александра Артынова». Сборник содержит «Повесть о древних обитателях Ростовской области временных лет о народе словенех и мери от коле корень их произыде на земли», а затем сжатый очерк истории Ростовского края и особенно села Угодич (25). В других рукописях (№ 1926, 1940, 2200, 4131, 4524) часты отрывки «Сказания». Ниже, в Приложении № 1, мы перепечатываем его.

            Первое впечатление от «Сказания» обманчиво. Текст пестр по языку и состоит как бы из нескольких «наслоений», которые позволяют восстановить «историческую последовательность» сложения текста и дать ее схему.

            Текст имеет два заголовка. Первый заголовок (распространенный) принадлежит, очевидно, руке последнего переписчика «Сказания», якобы списавшего его «с харатейного листа». «Сказание» повествовало о двух сюжетах: о Руси и «о вѣчемъ Олзѣ». В тексте рассказа об Олеге нет, но есть рассказ о Крепкомысле — старейшине новгородском и о происхождении имени «Русь». Этому тексту и соответствует второй заголовок: «Сказание о том, како оуставися прозваніе Руси». Поэтому в тексте имеем как бы «два слоя»: 1. «Сказание», содержавшее рассказ «о вѣчемъ Олзѣ», «первоначально» записанное на «харатейном листе»; 2. «Позднейшая вставка» о Крепкомысле и дополнение к заголовку, принадлежащее руке списавшего предание с «харатейного листа ветхости его ради».

            За вставкой следует «приписка», охарактеризовать которую чрезвычайно трудно. Ее автор, если верить содержанию, не последний переписчик «с харатейного листа», а тот, кто записал предание «отъ гораздыхъ бающихъ старъ человекъ», т. е. записал его с устного рассказа. Отсюда как будто следует, что эта приписка была уже в «харатейном листе». Но это же лицо —«автор приписки»— приписало в конце рассказа о Крепкомысле: «аминь и три креста». Возникает вопрос, не принадлежит ли ему и последняя фраза «Сказания» о Крепкомысле, упоминающая «Русь». В первой его части «Русь» ни разу не упоминалась. Если это так, что же он имеет в виду в приписке, говоря, что переписал «все то въ купѣ», когда текст содержит один рассказ?

            Очевидно, речь идет о трех сюжетах: о переселении славян, о «бълванной пѣсне», которую «автор приписки» считает отдельной составной частью; «о вѣчемъ Олзѣ», рассказе, уже исчезнувшем к моменту последней переписки и замененном вставкой «позднейшего списателя» о Крепкомысле. Таким образом, «харатейный лист» скорее всего содержал «Сказание о Руси и о вѣчемъ Олзѣ», имел этот заголовок, включал «бълванную пѣсню» в первой части и заканчивался аминем, тремя крестами и ремаркой «первого писца».

            Как видим, текст таков, что даже позволяет как будто нарисовать его «постепенное усложнение и искажение содержания» и т. п. Но доверие к тесту решительно падает при ближайшем знакомстве с ним и разрушается попыткой вскрыть его действительную историю.

            При чтении текста бросается в глаза чрезвычайно резкая разница между «Сказанием о Крепкомысле», не дающим вариантов, построенным в виде связного рассказа, с многочисленными вспомогательными предложениями и эпитетами и очень сумбурной первой частью, в которой кроме ряда совершенно непонятных, явно сочиненных слов не ясна также и структура речи, теряется подлежащее и сказуемое и возможны самые разнообразные осмысления одного и того же места. Такой же характер носила и «бълванная пѣсня».

            В первой ее части, с одной стороны, упоминаются какие-то «священные» курганы Ярилы с лежащими под ними предметами, а с другой — стремление отнять у Ярилы закопанные ценности; по распределении их наступил бы некий «золотой век». Картина этой идиллической будущности в «бълванной пѣсне» также более чем подозрительна. Сама орфография текста, неуместная замена о — ъ, злоупотребление ѣ, обилие разнородных терминов для одного и того же или близких понятий (рок, год, век, пора и т. п.), неустойчивость орфографии, разнообразие «диалектных особенностей» языка (рокы, вота[г]ы, ракъчина, пороздник, заплескалы, стюдный и др.) сообщают тексту черты грубой подделки.

            Эти черты особенно свойственны именно «Сказанию о Крепкомысле». Например, слова «озъорованье», «неруханы», «спросямы», «сбориче», «сюмѣжны», «жултъ обликъ», «изюжаны», «славаки», «древник», «оповедь» и др. являются результатом нарочитого словотворчества «под древний язык». Сами литературные приемы выдают наличие разнородных «образцов», послуживших материалом для «Сказания», здесь налицо и летописные тексты, и былинные обороты речи, и народные сказки и проч. «Сказание» обнаруживает с полной очевидностью грубое сочинительство очень позднего фальсификатора.

            Самый характер разночтений и погрешностей при переписке Артыновым всего «Сказания» в целом и в различных отрывках, из которых ниже мы приведем примеры, дает возможность установить, что за рукопись была в руках Артынова в качестве оригинала при переписке. Характерно множество описок, например: «трист» — «пристр», «мены» — «лены», «просинца» — «просница» 26, «а останы» — «на станы», «наклады» — «наклады» 27. Описки такого рода могли произойти лишь при переписке не с оригинала, а со скорописной копии XIX в., причем писанной, безусловно, рукой самого Артынова. При «кудреватости» его почерка данного типа описки особенно понятны.

            Следовательно, Артынов списал где-то «Сказание» и затем пользовался уже своей копией. Особенности написания Словосочетаний и ошибки при их переписке в примечаниях и отрывках позволяют углубить наши наблюдения и представить себе, как выглядел оригинал «Сказания», с которого копировал Артынов.

            Имеется, например, такая группировка слов:

            1) «три Стръжена Маръа» (списки Артынова 1869 и 1872 гг.),

            2) «тристръ жена Марьа» (список Артынова 1882 г.).

            Артынов не понимает смысла этих слов и не уверен в правильности их переписки; очевидно, было неясным и написание слов в его оригинале; они, видимо, сливались. Он пытается их осмыслить и в списке 1882 г. вместо «Маръа» пишет «Марьа», отрезает начало предыдущего слова, получается «жена Марьа»; а потерявшее всякий смысл «тристръ» пишет вместе.

            Другой пример:

            1) «подъ пръвымъ марымъ подъ пръвымъ оусладнымъ яръина чрълена» (1869 г.).

            2) «под яръ вым Марымъ подъ [пропуск] усладнымъ яръ ина черлена» (1872 г.).

            3) «подъ пръ вымъ Марымъ [пропуск] усладнымъ яръ ина черълена» (1882 г.).

            Эти примеры указывают на неясность разделения слов в оригинале или на их слитное написание, а может быть, и на нечеткость или «стертость» письма. Видимо, эти особенности «подлинника» были причиной различных разрывов и написаний слов, к которым прибегал Артынов в целях их осмысления; так, Артынов в рукописи 1872 г. попробовал выделить слово «яръ» вместо «пръ» («пръвымъ»). Непонятность слов не смущала Артынова, так как он считал, что в «Сказании» выступает и «мерянский» язык!

            Неясность членения слов в оригинале могла произойти по двум причинам: или оригинал был написан скорописью или же был, в свою очередь, копией с рукописи, написанной скорописью. Устав или полуустав не дал бы стольких недоразумений даже при копировании малограмотным переписчиком.

            Представляют интерес обстоятельства появления «Сказания» в руках Артынова.

            Рукопись № 378, откуда взят основной текст и где «Сказание» помещено впервые и полностью, относится к периоду 21 мая — 20 декабря 1869 г. (28). В более ранних рукописях упоминаний о «Сказании» нет. В марте 1869 г., как сказано выше, Артынов по приглашению графа А.С. Уварова был в Москве на I Археологическом съезде. В экземпляре «Истории села Угодичь», показанном автором на съезде, «Сказание» также не упоминается. Ясно, что Артынов получил возможность с ним ознакомиться в промежутке между I Археологическим съездом и началом работы над расширенной редакцией «Истории села Угодичь», т. е. в апреле — мае 1869 г.

            В примечании, где приведено «Сказание», Артынов пишет: «Дмитрий Иванович Минаев в постоянных странствованиях своих собрал весьма много древних рукописей, доныне не известных нашим археологам. В том числе находится весьма важный памятник древности, объясняющий спорный и доныне плохо разрешаемый вопрос о происхождении названия Руси. Эта рукопись важна еще более в отношении к языку, который один ручается за ее подлинность. С признательностью помещаю эту драгоценность в моем сочинении, для наслаждения и упражнения любителей русской старины. Прибавлю только, что хотя сказание списано, как упомянуто в заглавии, с харатейного ветхого листа» (29).

            Упоминаемый Артыновым владелец «древней рукописи» отец поэта Д.Д. Минаева Дмитрий Иванович Минаев (30), так же как и сын, известен рядом поэтических произведений. В Петербурге в 1846 г. он напечатал написанный им в Симбирске перевод «Слова о полку Игореве». По замечанию С.К. Шамбинаго, «переложение Минаева до крайности странно, развязно и часто с текстом ничего общего не имеет» (31). В 1847 г. Д. И. Минаев издает самостоятельное произведение «Слава о вещем Олеге» (32). Наконец, в Симбирске он публикует книгу стихов «Тысячелетие Руси в русских народных сказаниях, первого отдела хартия первая» (1857). Два последних произведения правильно охарактеризованы самим автором: «Представляемая мною Баянка — чисто историческая фантазия, но с русской речью на языке, в своеземной однорядке на теле». В примечаниях к «Славе о вещем Олеге» выступает облик автора — реакционера и националиста, ненавидящего «иностранную дикушу», «перемалываемую… ветряными мельницами» современной русской литературы. «Кто против бога и русских народных восторженностей?»— восклицает воинственный сочинитель… «Первая хартия» стихов Минаева о тысячелетии Руси свидетельствует о растущих стихотворных навыках автора. В его словарном обиходе мы встречаем слова, знакомые нам по артыновскому «Сказанию»: «пуща», «ватага», «лады» (т. е. девушки), «просинец», «лисы-огневки», «ярушки», «словак», «глеб» (хлеб), «мар», «плесканье», «стоероский», «древник» и др. Однако характер стихотворного творчества автора, создававшего более или менее в русском стиле свои «баянки» XIX в., не позволяет думать, что он и был сочинителем артыновского «Сказания»; скорее следует предполагать обратное, что «Сказание», попав к нему в руки, оказало влияние на его язык, и, воспользовавшись им, Минаев мог кое-что добавить в него от себя еще до ознакомления Артынова со «Сказанием». Но все же его основной текст попал в руки Минаева, видимо, уже в законченном виде.

            Откуда же пришло «Сказание» в руки Минаева?

            С этим вопросом мы должны обратиться к известным торговцам «древностями», поставлявшим на потребу историков и любителей отечественной старины наряду с ценными подлинниками множество фальшивок. Их характеристика дана в указанном выше очерке А.Н. Пыпина и работе М.Н. Сперанского (33).

            Особый интерес представляет А.И. Сулакадзев — коллекционер и фальсификатор древних рукописей, одержимый страстью к сочинительству и выдумке «новых» древних фактов. По справедливому замечанию М.Н. Сперанского, деятельность Сулакадзева характерна для эпохи «общеевропейского романтизма», вызвавшей на Западе и в России полосу подделок старины в области истории и литературы. Для Сулакадзева типичен интерес к долетописной древности или первым столетиям Русского государства. Его подделки характеризуются полным незнанием древнерусского языка и изобилуют замысловатыми вымышленными, непонятными словами или представляют бессвязный набор слов; характерны «древние» имена, изобретаемые автором по типу известных по подлинным источникам, такие, как Мовеслав, Володмай, Оаз, Олгослав, Древослав и др. (34)

            Мы потому остановились на Сулакадзеве, что, кажется, именно с ним связано первоначальное появление в столичных кругах оригинала артыновского «Сказания». В письме Капнисту Державин указывает, что А.И. Селациев (Сулакадзев) был отставным офицером Семеновского полка (35), т. е. принадлежал к тому же кругу петербургских военных, в котором вращался и Д.И. Минаев. Более чем вероятно их сближение на почве общих интересов к истории фантастических «славных предков» и к покупке Минаевым списка «Сказания». Это накладывает еще более «тяжкие улики» на текст «Сказания», так как, если Артынов не мог его сочинить, а лишь по безграмотности добавил множество сомнительных чтений и написаний, если Д.И. Минаев, писавший свои «славы» и «баянки» «подстариненным» языком XIX в., также вряд ли был способен на тонкую подделку, то Сулакадзев был хотя и малограмотным, но собиравшим и настоящие рукописи и знавшим их, опытным «подстаринщиком», своими «документами» вводившим в заблуждение современных ему историков.

            Однако стоит прочесть одни названия «Каталога» Сулакадзева, чтобы увидеть фантастичность и топорность его изделий (36). Сопоставление изданных и описанных в литературе подделок Сулакадзева и их особенностей с артыновским «Сказанием» показывает некоторую общность приемов подделки и в то же время рост ее качества. Вот, например, ранние подделки, все же принятые Державиным за чистую монету и удостоенные его «перевода» (37).

            Оповедь» о начале Валаамского монастыря Сулакадзева, введшая в заблуждение игумена Дамаскина, является более поздней и остроумной фальсификацией(38), вот ее текст и вероятное содержание, вложенное в эту заумную «словесность» автором.

            В способах подделки кое-что очень сходно с артыновским «Сказанием»: употребление нарочитых объединений и разделений слов, введение вымышленных сокращений («отерслима», «насмленсе», «пакси скофи», «Адлгу», «навалмо» и др.), наличие вымышленных слов («удыч», «убѣгти», «гамъ», «пакоща», «начата», «сюд» — судно и др.). Встречаем репертуар слов, знакомый по «Сказанию» и указывающий на три источника подделки; «Русскую Правду», «Слово о полку Игореве» и летописи («свада», «тяжа», «словени», «соумежни», «Боян», «злтымъ пески тризны сыпи», «камени содела» и др.), а также на особый интерес автора фальсификации к сюжетам истории северо-западного края Руси.

            Но все же «Сказание» является продуктом большего мастерства подделки; напомним, что Сулакадзев доживал последние годы, когда Минаев был еще молодым человеком. Если приведенные выше подделки были рассчитаны на низкий уровень знакомства с подлинными источниками, то «Сказание» — подделка очень продуманная, с учетом критических методов; «Древняя былина» была «списана с харатейного листа, ветхости его ради», т. е. дается «список» древнего памятника; «список» сделан так, что создается иллюзия его «постепенного искажения» в процессе «многовековой жизни»— налицо «запись автора списка»; придается более или менее однородный стиль отдельным кускам, так, например, первая часть базируется на «Слове о полку Игореве», откуда, видимо, почерпнуты образы мифологического и животного мира (Див, Карна, Хоре, Перун, лисицы, буйтуры, орлы-кречеты и пр.), а также некоторые слова и обороты речи («паполомы», «чръленый», «бълван», «неготовами дорогами», «не буря соколы занесе чрез поля широкая», «галицы стады бежать к Дону великому»; ср. в «Сказании»: «не вѣхорсъ тогда гна белыхъ кречетов чрезъ полѣ в полѣ, а словен гна чръные врани» и др.). Во второй части «Сказания» при словесном репертуаре, аналогичном «Слову о полку Игореве», чувствуется пользование другим, явно поздним образцом, близким таким книжным «историям», какова, например, «О истории еже о начале Руския земли и создании Новаграда…» (39). Таким образом, источники для составления «Сказания» были подобраны автором продуманно и с целью создать именно сложный «список» с «древнейшего памятника».

            Статья Н. Макаренко «Молитовник великого князя Володимера и Сулакадзев» (40) дает материал для сопоставления артыновского «Сказания» с изделиями Сулакадзева. На основании этих данных выясняется, что Сулакадзев был неплохим для своего времени знатоком древности, интересовался литературой, имел большую библиотеку. Н. Макаренко прослеживает путем сличения разновременных описаний одной и той же «рукописи», сделанных Сулакадзевым, как усложнялось и развивалось его фальсификаторское искусство. Таков, например, «Свиток 2 «Амана и Мардохея история или полнейшая книга Эсфири библейской»» с приписями на ней жреца Имира 910 г., посадников Владимира и Ярослава Владимировича. Сулакадзев отмечает в «Каталоге»; «Приписи писаны разными руками, ибо Имирова видима была худо, то по некоторым буквам возобновлена подпись, посадников едва видима, а Ярославова покраснелыми чернилами, или род краски, цвет видим». Другая книга «Перуна и Велеса вещание в Киевских капищах жрецам Мовеславу, Древославу и прочим» — «пергамент весьма древний, скорописью и видимо не одного записывателя, и не в одно время писано» (41). Здесь мы видим близкие нашему «Сказанию» характерные моменты: разновременность «приписей», продуманная «историческая судьба», накладывающая свой отпечаток на более «древнюю рукопись».

            Приведенные соображения, кажется, дают возможность полагать наиболее вероятным, что Минаева познакомил с текстом «Сказания» Сулакадзев. М. Н. Сперанский писал, что в нашем распоряжении нет ни одной подделки, целиком сделанной Сулакадзевым (42) Думается, что «Сказание о» Руси и о вѣчемъ Олзѣ» и является образцом такой продукции Сулакадзева.

            Подделки Сулакадзева имели широкое хождение, в частности Н. Макаренко приводит такой случай, когда сулакадзевское произведение «Молитвенник св. князя Владимира, которым его благословлял дядя его Добрыня», сделался в 1925 г. предметом «исследования» И. Огиенка (43).

            В заключение следует сказать несколько слов о том, как же Артынов. использовал такой «источник», как «Сказание»,— это также характерно для его времени. Он, безусловно, верит «Сказанию», но добавляет в эту «правду» свой «вымысел». Артынов пытается приспособить содержание «Сказания» к своим теориям о происхождении Ростова. Так, в рукописи «История Ростова Великого Ярославской губернии» (44) Артынов относит переселение славян и м е ри с Дуная к I веку н. э. (!), а потому берет из «Сказания» первую часть (до «языческой песни»), приводит ее как «источник» (45) и вставляет везде рядом со словенами и мерю; «рыдаше землю по-дунаевску и народ словенск и м е р я бяше на солъ… [отъ] преруна…»; «а славян с мерей гна черны враны недруги…»; «…а безъ опасие мери и словены бѣгоша неторными дорогами…». В «Истории Ростова Великого…» (46) Артынов пишет о построении стен Ростова также в I веке н. э. (!) и в примечании приводит фрагмент из «Сказания»; «Загремѣ сѣкирами и на Ростовѣ озерѣ соградиша новыя стены, яко дивитися мирови всему и загремѣ пѣснями прежними прадедними». Вставка очевидна,— нужно было привязать «Сказание» к Ростову, и эти сведения интерполируются в текст, но орфография выдает подделку, в особенности замена «е» на «ѣ» и неуместное употребление «ѣ» (47).

            Отрывки «Сказания» использованы Артыновым и в рукописи «Предания старины Ростова Великого, собранный полувековыми трудами крестьянина Александра Артынова». На этот раз речь идет об устройстве вала и рва в Ростове князем Грозославом и князьями ростовскими (в 5547 г.!). Только что приведенный отрывок «Сказания» с интерполяцией о Ростове здесь расширен; перед словами «загремѣ сѣкирами» прибавлено, что стены были в вышину «сорок пядей, а башни и бойницы над воротами два сорока пядей» (48). В этой же рукописи ведется рассказ о том, как в 5314—5316 гг. князь Печегда-Локтец ходил воевать Мидию, но неудачно, в примечании же находим кусок «Сказания» (со слов: «на пути биша ланей комолыхъ…»), которым Артынов иллюстрирует возвращение Печегда-Локтеца из похода; текст переписан небрежно и с пропусками (49). Далее под 5431 г. приводится сказка о Мечиславе и Мирославе. Ее герой князь Мечислав поет на морском дне водяному царю «песню русскую»; Артынов делает примечание и помещает в нем песнь из «Сказания» (50). В примечаниях к копии, снятой Артыновым в 1887 г. с им же ранее копированной книги «Сто двадцать сказок стольника А.Б. Мусина-Пушкина», также использованы отрывки «Сказания», но уже приспособленные к «хронологии» «сказок» Мусина-Пушкина (61).

            Как видим, обращение «ростовского летописца» Артынова с его «источником» (новые вставки в его текст) весьма бесцеремонно: подделка Артынова легко отделяется от основного текста поддельного же «Сказания», Наши выводы способны оттолкнуть исследователей от сочинений А. Я. Артынова: искать в них новые зерна исторических сведений — труд неблагодарный, а скорее всего безнадежный. Однако Артынов и его творчество представляют сами по себе большой историко-культурный и историографический интерес и с этой точки зрения заслуживают дальнейшего изучения.