Пока происходили споры о том, кому и как и докелева везть меня, я пошел ходить по деревне. Деревня хоть сотит уединенно, однако построена правильным посадом и смотрит вообще значительною. В некоторых домах раздавались пьяные голоса мужиков. У забора одного сарая, на бревне сидело до десятка девок. Я сел рядом.

            – Что, девоньки, песен не поете, хороводов не играете?

            – С кем нам играть-то, с кем петь-то, молодцов нет, да пора-тка и работать…

            – Ну, спойте для меня…

            Они сначала отнекивались, но после пересели новым порядком и запели песни. К девкам присоединились девчонки и уселись на землю и стали подтягивать. За девчонками стали полукругом бабы возвращавшиеся из леса с вениками, а с полей с граблями. Таким образом собралась порядочная толпа. Две песни, показавшиеся мне характеристическими в отношении губернии, я записал. Вот они:

1. –

                        Вы, заводы, заводы фабричные,

                        Фабричные, да еще горемычные;

                        Мы допросим, братцы,

                        Кто завод завел?

                        Завела этот завод

                        Красна девушка

                        Красна девушка-душа,

                        Душа Пелагеюшка;

                        Не окончивши завод,

                        Глупо сделала,

                        Сама в лес гулять пошла.

                        Не в лесу-то ли она

                        В лесу заблудилася?

                        Не круту-то ли гору,

                        Гору загляделась?

                        На крутой то ли горе

                        Древо, древо выросло,

                        Выросло древо тут

                        Что рябина кудрявая,

                        Раскудрявая она,

                        Сама моложавая.

                        Как уж стой-ко ты, рябина,

                        Стой да не качайся,

                        Не весной ли ты взошла,

                        Летом выросла.

                        Как весной то я взошла,

                        Летом выросла.

            Поется эта песня протяжно, последнее слово в стихе, а иногда и целый стих, для ритма, удваивается.

2. –

                        У кого такó-то горе,

                        Как сегодня у меня?

                        Живу с милым (миленьким) в разлуке

                        На чужой-то стороне.

                        Сторонами вести пали:

                        Мил смеялся надо мной;

                        Мил смеялся, надсмехался

                        Над девчонкой молодой.

                        Кабы знала в дружке совесть,

                        Не сдалась бы на его слова.

                        Там на Питерской дорожке

                        Стоял новый кабачок:

                        Как во этом кабачке ли,

                        Сидит милый за столом,

                        Пьет наливочку стокашком,

                        Пьет, ругает и бранит:

                        «Распроклятая наливка,

                        Научила вино пить,

                        Из Москвы пешком ходить.

                        На последние копейки

                        Найму тройку лошадей,

                        Не простых-то лошадей,

                        Вороных-то коней.

                        Заложу я эту тройку,

                        Сам поеду в Питер жить».

            Бабы расспрашивали меня, зачем я записываю песни? Я сказал, что бы выучить самому, да научить и других, – вишь песни-то больно-добре-хороши. Это кажется удовлетворило их и они сами поправляли девок, когда те, диктуя мне песни, как-нибудь ошибались. Девкам за песни дал я четвертак. Из разговора я узнал еще, что у них принято поститься в последнюю пятницу пред Ильиным днем.

            Проезжая чрез Шипилево в Новые Крéстцы, я получил такой толчок на мосту и так хватился правою щекою о тарантас, что думал глаза вон и доселе хожу с таким неприятным и подозрительным синяком, что, пожалуй, тоже попы и пономари скажут: а сам-то как нализывается, да глаза себе подбивает…

            Записываю этот глупый случай, как пример исправности содержания мостов в Мышкинском уезде и умения мужиков спускать экипаж под гору, и как новое доказательство приятностей разъездов по проселкам. Торопов, как заведенные часы, всю дорогу, всегда твердит: «На косогорах понаравливай, на рытвинах и мостах тише, под гору шагом, а на гору приударь лошадей да отпусти возжей. Не жаль тебя, глупого мужика, а жаль экипажа: что сломается, куда денешься?» И как поступает мужик: он непременно под гору начнет хлестать лошадей и роспустит возжи, а как в гору, так начнет дергать. Кстати, любопытно следующее суждение Торопова: «Ведь вот, В. Вбл., нельзя сказать, что мужик глуп, мужик не глуп, да не натурален против солдата, возьми этого же мужика в солдаты, подержи его год, выйдет настоящий, просто самый натуральный человек».

            Из Новых Крéстцов переехал я в село Рожественское Оносово, кн. Голицына. Здесь я пробыл до позднего вечера, перебирая мужиков и баб по ревизским сказкам. Ходил в церковь, причем был свидетелем отпевания младенца, принесенного мужем с женою… Простая, но хорошая картина: северная дверь церкви отворена и заходящее солнце бросает свет на высокий старинный иконостас, старый, довольно благообразный священник в темной бедной ризе и дьякон поют и читают над гробиком-колодою, сделанною руками отца, отец и мать и еще девчонка кладут усердные поклоны в землю… вот понесли гробик, опустил его в могилу сам отец, священник бросил землю, дьякон покадил, отец начал засыпать могилу…

            В церкви особенных древностей нет и она не старая, хоть и ветха, так что чрез трапезу уже не ходят. Священник зазвал меня к себе и потчивал меня ужаснейшим чаем…

            Между прочим он весьма обеспокоился тем, что я начал спрашивать: нет ли у него работников или работницы… «У меня работница есть, да пожалуйста ее не показывайте, я человек вдовый, могут что-нибудь заключить…» Я успокоил его. Когда я собирался ехать, что было уже часу в 10-м явился дьякон и стал упрашивать, чтобы я посетил его, потому что он имеет сказать нечто важное. Я сей час подумал: Ссора с попом? Раскольники? Оказалось совсем не то. Дьякон стал просить, чтобы я убедил Владыку присоединить к Оносовскому приходу деревню Олифники, потому что тогда приход будет состоять более чем из 1000 человек и дьякон будет уже не на причетнической вакансии. Разумеется обещать ничего я не мог, но желая что-нибудь выудить на эту приманку и рассматривая исповедную тетрадь, я спросил:

            – Аккуратно ли исполняют прихожане ежегодную исповедь и причащение?

            – Да, – ответил дьякон, – раскольников у нас нет, а так есть суеверы, ходят в церковь, а не причащаются, говорят: недостойны…

            – А где это?

            – Да вот в Мореневе…

Скопцы дело гласное в Мышкинском уезде и потому я о них заговорил просто, сожалея что завелись такие люди.

            – Да, это в Шестихинском приходе у отца Федора… – еще не знай как и вывернулся, а ловок, нечего сказать… – да что о пустяках-то говорить, В. Вбл., вот вы, сделайте такую милость, замолвите Владыке, мол… – и проч. и проч.

            И дьякон опять заговорил об Олифникове, и сколько я ни старался навести его на интересующую меня тему, он – и кажется умышленно – оставался недогадливым. Он стал потчивать меня яичницею, но беспрерывные яичницы, в продолжении 2-х недель составлявшие единственную мою пищу, мне опротивели до того, что я, словно скопец, возненавидел яйца… Я отказался и уехал ночевать в д. Ожарово.

____________________